Е. Леви.

Страшный Владимир Сорокин.

Иногда человеку бывает страшно. В смысле - глобально. Когда боишься не позора на завтрашнем экзамене по логике и не потери кошелька  за неделю до получки. Нет - бывает страшно продолжать жить дальше. Потому что кажется: сейчас вздохнешь - все хорошо, а выдохнешь через секунду - мир переменится, да так нефиолетово, что все, брат, кердык тебе. Остается одно - не дышать, что ли. Однако, это чревато опять-таки непременным завершением бренного существования. (Ибо всем известно, что жить без воздуха нельзя). Остается одно - продолжать существовать дальше, делая поправки на некие обстоятельства, которые назвать так и хочется «фобогенными», но, соблюдая «Закон о русском языке» (человек я трусоватый и конфликтовать с государством не собираюсь), остановлюсь на термине «страхопорождающие». Этих самых страхопорождающих моментов в нашей скорбной жизни, на самом деле, не так много. Если вы, конечно,  не домохозяйка, падающая в обморок от пятен известкового налета на унитазе. Предельно сужаю количество параметров, пытаясь помочь себе, любимому ответить на конкретный вопрос: что реально может нынче потревожить гражданина среднего возраста, рожденного в СССР, честно отбывшего срок в октябрятах, пионерах, комсомольцах, отходившего на демонстрации трудящихся, отсидевшего на профсоюзных собраниях, забывшего все это (и много чего еще) в эпоху всеобщей болтанки и бестолковщины, приобретшего всеми правдами и неправдами нечто, дающее - так ему кажется - сейчас некоторую уверенность в себе самом и в  пресловутом завтрашнем дне? Сограждане! Ответственно заявляю: раскачать (разбередить, растревожить...) вышеозначенного чела может немногое. Чтение книг Владимира Сорокина - одно из этих немногих обстоятельств.

 

Предлагается посылка: прошлое определяет будущее.

Покопавшись в своем прошлом всегда обнаружишь (иногда достаточно только чуть-чуть подцепить за краешек) массу стыдных вещей. Примеры каждый приведет сам (задание на дом). Другое дело - не всякий захочет ковырять себя - больно, противно, да и лениво. Чтение Сорокина приводит к тому, что в гипотетическом образовании, пафосно именуемом «душа», запускаются какие-то неудобные, болезненные  и  плохо контролируемые процессы. Читая сцену изнасилования  ребенка собственным отцом («Тридцатая любовь Марины») подумается: а мало ли найдется благополучных дам, переживших подобное? И небо было таким же сгущенным, и песок также уходил вслед за волной, а соленый ветер, конечно же, развевал волосы. Было очень хорошо и легко, только слегка болел низ живота. И что бы не происходило потом, какие бы мужчины не появлялись в ее жизни, этот первый  корявый опыт вновь и вновь будет вспоминаться. Как наваждение, как тюканье будильника - по мозгам, по мозгам, бессмысленно и беспощадно.

«Все из детства» - не нами сказано (ну да -  банальность, и как всякая банальность не может быть отвергнута  на все сто процентов). Пионерское детство - вообще отдельная тема. Тот, кто пережил утренние линейки, дежурство на хоздворе и в столовой (с тасканием пельменей из тарелок сотоварищей), бурные лагерные романы, тот кто хоть раз испытал это, не сможет не вздрогнуть, читая  «Тридцатую любовь Марины». А «страшилки» - страшные истории, обычно рассказываемые на ночь - после отбоя, когда вожатые и воспитатели удалялись к себе и десяток мальчиков  (или девочек) оставались без присмотра в пыльной «палате»? Истории были те еще: «про стеклянного человечка», «про гроб на колесиках», «про красное знамя» (у Пелевина в «Синем фонаре» обнаружилась подобная сказочка. Все - один к одному, мы в пионерском лагере ее тоже рассказывали). История «про голубые руки», описанная  Сорокиным мне неизвестна. Ну да это неважно - важен общий настрой его прозы: мое поколение узнает в ней свое пионерское детство, я не рискну назвать его «счастливым». Сказка про счастливое детство - выдумана нами, взрослыми, намеренно или случайно подзабывшими это самое детство, ибо нет ничего грустнее и тяжелее в жизни человека, чем период становления. «И никакого розового детства...», - написала А.А. Ахматова, и была, конечно, права. Одиночество юности, томление молодого духа, метания туда-сюда при тотальном непонимании окружающих - что может быть печальнее? Просто, потом все сглаживается , иначе невозможно, иначе - не выжить. Механизм вытеснения, понимаешь (привет старине Фрейду). У Сорокина эта хрупкость юности чувствуется везде: в «Голубом сале», в  «Тридцатой любви Марины», в ранних рассказах. В «Норме» один из персонажей - Антон (Антон Николаевич Денисьев, потомок Тютчева) -  через много лет возвращается в родительский дом. Такие возвращения - опасная акция. Нужно иметь изрядный запас мужества, чтобы предпринять подобного рода путешествие и, главное, вернуться из него назад - неискалеченным. Вернуться и продолжать бесстрашно жить. Встреча с прошлыми образами - зрительными, обонятельными, слуховыми (перечисляйте, пожалуйста, все органы чувств) - только образами, призрачными тенями сгинувших вещей и явлений - неслабая встряска для любого человека (героя и не очень героя). Сорокинский Антон видит на месте бывших грядок экзотической (для моего детства) спаржи и - более понятной - клубники (пусть и лионской: в моем пыльном среднеазиатском детстве была просто «клубника» безо всяких прилагательных - уточнятельных). Каждый из нас, подобно ему, не обнаруживал ли на месте прошлых боев нечто незнакомое? Смею предположить: любые обнаруживаемые перемены если не страшат, то, по крайней мере, печалят, «грустят» путешественника в прошлую жизнь. Еще предположение: дело не только в расхожем мнении, будто «что пройдет, то будет мило». Возможно, в чем-то еще. В том, что все время ускользает, не поддается не только вербализации, но и устойчивому осмыслению на довербальном уровне. Это ускользание, невозможность перевести в опытную сферу практически ничего из того, что составляет, определяет фундамент бытия, тонко чувствуют герои Сорокина (и автор?), а вслед за ними - покорные слуги - читатели. В этом одна из прелестей сорокинских текстов, для автора этих строк, во всяком случае. Это как бы и не чтение вовсе, это - при-косновение, со-причастность. Колоссальное удовольствие от извлечения неявных и размытых смыслов из вполне связанного и профессионально «сделанного» текста. Попытка осмысления собственного опыта - вдруг ставшая так необходимой тебе, любимому. Вот сейчас, прочитамши на досуге В. Сорокина. Что ж, бывает.

Кстати, об осмыслении. Хрупкость детского возраста ведь тоже с трудом поддается осмыслению (расхожие тезисы из советских учебников по педагогике в расчет не берутся). Нарождающийся мир (любой) слишком нежен и непрочен. Окружающий его сформировавшийся мир взрослых слишком брутален и беспощаден. Два этих мира обречены на соприкосновение и взаимопроникновение. Но нет ничего менее совместимого, чем эти два универсума: детский и взрослый. В рассказах Сорокина это «обыгрывается» с разных сторон. Все эти учительницы, соблазняющие сопливых мальчиков под нравоучительные речи  (о долге пионера, например), вожатые, катающие девочек (нимфеток и ангелочков) на лодках, все эти взрослые, грубо и ощутимо вторгающиеся в жизнь детей, столь узнаваемы, что становится горько уже не свое детство, в котором подобное некогда произошло (или не произошло, но - вполне могло произойти), следовательно, не может быть из него вытравлено. Страшно за себя сегодняшнего - большого и сильного. Могущего вытворять все, что заблагорассудится (а собственно, почему - нет? Особенно, если в твоем детстве взрослые вели себя именно так: непонятно, обидно и больно для тебя тогдашнего - другого. Слабого. Не все могущего оценить так, как оценил бы сейчас. Не отреагировавшего тогда так, как отреагировал бы сейчас).

И другие страхи тоже начинают смутно терзать  наши взрослые души - ну это уже из области «слепых родительских инстинктов». Дети, дети. Все, кто ими обзавелся, кто «выпустил их в наш противоречивый мир», начинают терзаться чувством вины - от невозможности укрыть, сберечь, оградить. Парадокс: желание сохранить безмятежность молодой жизни сочетается в нас с идиотским желанием постоянно вторгаться в эту жизнь, чего-то пытаться в ней изменить (мотивировки, как правило, слабы, смешны и неуклюжи). Попытка впихнуть в подрастающих людей и просто в людей - иных, не таких, как ты, как большинство, похожих на тебя - некие нормы: мерзкие, невозможные, не вызывающие никакого рефлекса, кроме рвотного - это ...норма. Да, господа. Норма существования, норма взаимоотношений. На протяжении нескольких десятков страниц Сорокин планомерно, очень  спокойно и отстраненно (от этого холодного размеренного повествования становится неизмеримо горше и страшнее), описывает процесс вбивания нами самими в нас самих и в окружающих нас представителей того же биологического вида незыблемостей. Норм. Таковы правила, други мои. Надо, значит надо. Упал - отжался. А то, что неразумное дитя именует норму тем, что она есть на самом деле, то есть дерьмом - так на то мы и взрослые, чтобы дитя неразумное поправить. На путь истинный наставить. Истина ведь - дело такое: как дышло - куда повернешь, туда и... А незыблемый порядок - это незыблемый порядок.  Сказано: вот так нормально, значица так  оно и есть. Шаг влево, шаг вправо ... Сорокина, Пелевина, Лимонова  обменяем на Васильева и Астафьева (простите, хорошие писатели земли русской). Снег черный. За осенью последует весна. Не болтай - вокруг шпионы. Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля. Путин - наш президент.

Все. Приехали. Однако, замечательный человек Владимир Сорокин не хочет пощадить нас, напуганных (правильно делает, собственно: начав - к чему останавливать паровоз?). За несколько парсеков до распада на молекулы, а там - на атомы, а после - совсем уж  на кварки какие-нибудь очарованные, предстоит еще стадия шизофренического распада - самого грубого и неинтересного  из всех возможных распадов личности  (спросите у психиатров).

Когда все превращается в абсурд, когда двигателем прогресса становятся темные инстинкты и животные порывы, тогда речь и жизнь превращаются в набор несвязанных между собой слов и поступков. Затем - несвязанных между собой слогов, дальше - набором букв. Действие прекращается. И  на этом протяжном  монотонном «а-а-а-а-а-а» (на 6 страниц), собственно, все и заканчивается. Норма выполнена. Жизнь - бросок костяшек на  синий холодный лед Нормы. Мы так стремились к этому. Мы страдали. Иных уж нет с нами. А мы вот здесь, сердца наши спрессованы (в соответствии с принятой нормой), и уложены в стеклянные банки, и запаяны воском. Тебе, родная Отчизна! Мы свою норму выполнили!

Жесткая проза В. Сорокина способна разбередить старые раны и открыть новые. Ну, тут уж ничего не поделать. Другое дело, что помимо погружений в собственную экзистенцию - в которой черт знает что иногда обнаружишь! - сорокинские тексты - повторюсь: при всей их жесткости - обладают удивительным свойством: они заставляют думать о любви. Любовь, любовь, ее ожидание, ее встречи и проводы. Она, как воздух, пронизывает все слои испеченного пирога и проникает в самые потаенные уголки выстроенного лабиринта.  Ну да, когда немного оправишься от шока первых страниц, когда начнешь понимать о чем собственно речь, тогда вот и закрадется мысль а не ради ли Нее, собственно, все делается? Во имя, так сказать? Вроде, осмеянной. Тысячу раз пронзенной ироническими стрелами хулиганов - постмодернистов (это норма словоблудия  у них такая). Заложенной в сундук и присыпанной нафталином. Неявно - и от того пронзительнее во сто крат - выступающей на сцену. Там, где не ожидаешь ее лицезреть, и тогда, когда вроде - не время совсем. «... ибо Любовь, мой друг, как и Дух Святой, живет и дышит там, где хочет» (считается, что это говорил Мишель Монтень в приватной беседе). Думается, что именно эта категория человеческого бытия способна если не вернуть всем убогим щенячью радость и желание жить, то, хотя бы, несколько ослабить ощущение ужаса перед пресловутым безмолвием пространств. Эта другая грань творчества Владимира Сорокина (обозначенного автором сего опуса как «страшный»). Наверное, страхи порождать он горазд. Но - вызывать светлые добрые мысли  в усталых душах - тоже в состоянии. Впрочем, об этом - в следующий раз.